Глава вторая. Справедливость.
- И вот они захватили отважного воина врасплох, - понизив голос, поведала
Уаджет. - Он был один, вдали от свои товарищей, и не имел при себе никакого
оружия. Врагов же было больше, чем пальцев на руках…
Хонсу, притаившийся у дверей детских покоев с другой стороны,
усмехнулся.
- И он воззвал к Ра и, уповая на милость его, бросился на врагов…
Старуха сидела спиной к дверям, а напротив нее, на каменной скамье,
устроилась Маат, красивая, как лучшая на свете сказка. Во дворце она
считалась ребенком, и ей еще целый год предстояло служить повелителю, но по
счету деревень ее бы давно выдали замуж.
Хонсу высунулся из-за косяка двери, поймал ее взгляд и подмигнул. Маат
вздрогнула и приоткрыла рот, беззвучно ахнув.
- Что, красавица, твой собственный воин пришел? - засмеялась Уаджет.
Девочка покраснела и отвернулась.
Среди жриц не сыскалось бы дурнушки, но красота Маат бросалась в
глаза. Легкая в движениях и тонкокостная, она обладала каким-то
удивительным благородством черт. По вкусам людей Кеми, красивую женщину
следовало сравнивать с кошкой, но она скорее походила на необыкновенно
изящную птицу или бабочку. Лицо ее, нежное, подвижное и выразительное, еще
не застыло в любовании собой, как случается у прелестниц, знающих о
собственном совершенстве, и большие черные глаза Маат лучились добротой и
весельем.
Имя ее, имя богини справедливости и суда, не совсем вязалось с ее
обликом; ей бы следовало называться в честь Тефнут или Бастет, прекрасных и
легконравных богинь. Больше всего, пожалуй, девочке подошло бы имя Нефер -
Красота. Но такой богини не было, и не было во дворце такого имени.
Годы прошли с тех пор, как Хонсу впервые ступил под своды
дворца-храма, где обитал владыка всего сущего. Он больше не был ребенком, и
на собственном опыте узнал, насколько права была Уаджет, говоря, что он не
пожелает взрослеть. Служение окончилось, и теперь дни его были бесконечным
чередованием учения и упражнений в воинских искусствах. "И я об этом
мечтал!", - доводилось думать ему, когда, весь избитый, с ноющими костями,
он засыпал на голых камнях.
Но вовсе не это заставляло его сжимать зубы, увидев маленького жреца.
Хонсу бредил во сне. Каждую ночь ему грезилось одно и то же: что идет за
господином по дивному саду, благоухающему всеми цветами мира, и Ра
оборачивается, а опускающееся к горизонту солнце стекает по его плечам
жемчужным сиянием… Распахивая глаза, Хонсу беззвучно стонал, шаря
воспаленным взглядом по щербатому потолку казармы.
Он больше не мог видеть Ра. Только вскользь, и чаще - в маске, и теперь
ему не дозволялось смотреть господину в лицо. Это испытание мучило его
сильнее, чем долгие тренировки, завершавшиеся разбитым носом, или сидение
за папирусами, от которого все затекало. Ужасно было понимать, что это -
навсегда. Никакой воин, даже самый великий герой, не мог быть ближе к Ра,
чем ребенок-жрец. Возможно ли человеку мечтать о чем-то, кроме Служения?
Юноша травил себя воспоминаниями и тренировался с яростью, приносившей свои
плоды.
Маленькие несмышленыши, повстречав Хонсу, с восторгом пялились на его
доспехи и, наверно, мечтали поскорей вырасти.
На следующий день после того, как Хонсу исполнилось три раза по пять и
еще три года, он закончил свое обучение и сделался настоящим воином. Маска,
изображавшая голову барана, скрыла его лицо, и волшебное копье, о котором
он мечтал ребенком, было дано ему в руки. Теперь он знал, что волшебства в
нем не было и на гран, но все равно чувствовал себя героем сказки.
Хонсу стал высок и строен, как кипарис. Его тело цвета литой бронзы, с
узкими бедрами и широкими плечами, было гибким и мускулистым, походка -
легкой. Лицо его посуровело и утратило детскую округлость, но еще не стало
по-мужски грубым. Женщины дворца оглядывались на него, и от желающих
обучить Хонсу любовной науке не было отбоя. Во взрослой жизни нашлись свои
прелести, но все же он предпочел бы никогда не вырастать.
Только когда в его снах все чаще стала появляться Маат, он заметил, что
желание это истаивает, - помалу, но неотвратимо.
Маат очень нравилась Хонсу, - гораздо больше, чем все женщины,
призывавшие его на ложе. С ними юноша чувствовал себя неуклюжим учеником,
словно на тренировочной площадке или в кабине виманы. "Делай то", "делай
это", "да не туда!" Хотя ночь от ночи он умел все больше, но
изобретательность уроженок Кеми прославила их во многих странах и веках...
Кроме того, Маат была самой красивой.
И еще… Еще ее лицо напоминало другое... Но об этом Хонсу старался не
думать, а иначе выходило, что он кощунствует.
Но прежде, чем встретиться с новым случаем из числа определивших его
судьбу, Хонсу довелось еще раз увидеть ту жизнь, от которой он был
избавлен.
…Монту, десятник, указал ему, куда идти, и молодой воин зашагал по
улочке, такой узкой, что он чуть ли не обтирал плечами стены.
Здесь не вырубали нор в мягком лёссе, а жили в мазанках и навесах.
Строеньица были хлипкие, ни дверей, ни окон в них не наблюдалось - три
стены да крыша. Зато грязь кругом стояла неописуемая. Хонсу порадовался,
что маска не пропускает запахов - улица утопала в мусоре, кучи ослиного
навоза чередовались с гниющими остатками пищи и человеческими отходами.
Брезгливо обходя горы нечистот, Хонсу оглядывался и морщился.
Завидев его, крестьяне тыкались носами в песок, отклячивая зады.
Тщедушные, маленького роста, в нечистой одежде, они разительно отличались
от тех людей, каких Хонсу привык видеть. От тех, кто был призван служить
божеству; и не требовалось доказательств, хватало того, что видели глаза.
Крестьяне - люди другого сорта, что воины и жрецы Ра: способные жить в
такой грязи, только ее они и достойны.
За спиной Хонсу семенил староста, бледный и трясущийся. Он был уже сед,
но обращался к воину не иначе как "почтенный господин"; это Хонсу очень
потешало.
Настроение у юного воителя было прекрасное. Хонсу шел, и грудь его
распирало от радости. Славное первое задание ему досталось - принести детям
этих людей лучшую долю! Он даже почувствовал к крестьянам что-то вроде
снисходительной приязни, представив себе, как счастливы будут те, на кого
падет его выбор.
Люди шарахались от его взгляда, но он этого не замечал.
Перед одним жилищем Хонсу остановился. В глубине навеса он заметил
девчушку лет трех, которую родители попытались спрятать. Ей, видимо, велели
лечь и забросали грязным тряпьем, но малышке стало жарко, и она выползла из
убежища. На милом чумазом личике был не страх, а любопытство. Девчушка не
собиралась плакать, - сунула палец в рот и разглядывала удивительное
существо с человеческим туловищем и бараньей головой.
Хонсу вошел под навес и вытащил ребенка из-под тряпок. Малышка
вытаращилась и что-то залопотала на своем детском языке. Забыв, что лица
его не видно, Хонсу подмигнул ей и подтолкнул к выходу.
Дикий вопль хлестнул по ушам. Тощая женщина с изъязвленным лицом
кинулась к нему через дворик и упала в ноги.
Молодой воин растерялся. Или здесь принято так выражать
благодарность?
- Милосердный господин, да одарит тебя Ра своей милостью, не забирай мою
деточку! - завопила женщина. - Оставь кровиночку мою! Одари милостью своей!
Деток моих всех оспа покосила, больше нет у меня никого…
На нее набросились и стали оттаскивать. Какой-то одноглазый со слезами
в голосе выдавил: "Прости, господин, глупую бабу! Делай, что Ра угодно".
Мать, лежа ничком на камнях, возилась в пыли, хватая Хонсу за ноги. В
какой-то миг юношу охватило желание успокоить ее и объяснить, что ничего
страшного не происходит; потом вспомнилось, что крестьяне тупы и говорить с
ними бесполезно. Но он все же замешкался, не зная, как поступать, когда
человек вот так хватается за тебя и рыдает в голос. Такого с ним никогда
еще не случалось.
Женщина заметила это, и в душе ее блеснула безумная надежда.
- Прости, прости меня, - заскулила она, - милость твоя бесконечна, Солнце
ты мое в небе, не обидишь бедную женщину…
Она даже пыталась целовать ему ноги, что Хонсу совершенно не
понравилось. Он оттолкнул горластую бабу - как думал, легонько, но она с
хриплым криком упала на песок и более не цеплялась за него. Воин вывел
ребенка на свет, и отдал старосте, чтоб тот отвел его к кораблю. Старик
поклонился ему в ноги и устроил девчонку под мышку, - та наконец почуяла
неладное и разнюнилась.
Мать ее поняла, что выбор сделан.
Она страшно, как раненое животное, заревела, и из уст ее посыпались
проклятия.
- Чтоб тебя проказа изъела! - кричала она. - Чтоб тебе света не увидеть!
Какая гиена тебя выкормила?! Будь ты проклят, проклят! Сын слизня и
крокодилицы! Будь проклят твой Ра!
Хонсу резко обернулся.
Продолжай баба вопить, он бы выстрелил в нее, не задумываясь. Не
потому, что таков был приказ, но потому, что иного порядка событий не
существовало. Хулящий божественное имя мог ожидать только немедленной
смерти.
Муж схватил несчастную, ударил, грубо отшвырнул назад и молча рухнул
ниц перед воином. Жена его тихо выла и скребла пальцами землю.
Хонсу пошел дальше.
Он не мог понять произошедшего. Женщина эта, вероятно, была глупа и
себялюбива, и не хотела понять, что дитя ее ожидает лучшая доля…
Других мыслей в голову ему не пришло.
Обратной дорогой вимана* была полна детей. Плач и ор стоял невыносимый.
Хонсу только посмеивался. Он помнил, как сам ревел, увозимый из дому. Но
разве он пожалел об этом?
Поглядеть на стайку новых малышей прибежали старшие девочки. Среди них
была Маат; она даже не взглянула на Хонсу, и он испугался, не случилось ли
чего, а потом вспомнил, что на нем все еще надета маска. Юноша прикоснулся
к кнопке, маска сложилась, и красавица, восхищенно охнув, захлопала в
ладоши. Вид у молодого воина был геройский. Хонсу блеснул глазами, отдарив
улыбку, и счел, что пора приступать к решительным действиям.
Пока жрицы кудахтали над малышами, совали им сладости и всячески
пытались утихомирить, он украдкой наклонился к девичьему ушку и шепнул: "В
саду, у реки. Я буду ждать".
Сад, окружавший дворец-храм, был очень велик и доходил до самого Нила.
В ту пору вода спадала и сделалась кристально чистой: можно было увидеть
серебряные спины рыб, резвившихся одаль. У самой реки место было
болотистое, и на берег, отделяя божественные кущи от ила и камышей,
положили огромный каменный блок. На нем-то Хонсу и сидел, свесив ноги.
- Эй! - окликнул нежный девичий голос. Юноша вскинул голову и спрыгнул со
скамьи. По тропинке белого просеянного песка шла Маат, и Хонсу невольно
покусал губы. Полукруг ее драгоценного воротника приподнимали торчащие
груди, бедра идущей девушки сладко вихляли. Паренек сглотнул и поклонился
ей, как жрице.
Маат серебристо засмеялась.
- Приветствую тебя, воин! - сказала она церемонно. - Что привело тебя на
берега сего водного потока?
- Увидел я блеск вдали и подумал: не обронил ли господин наш Ра одно из
своих ожерелий?
- Что же ты не ищешь святую драгоценность, о вернейший из воинов?
- Сияние прелести твоей… - Хонсу не смог сдержаться и расплылся в
широчайшей улыбке, - подобно блеску алмазов. Так был введен я в
заблуждение.
Девушка снова рассмеялась, кокетливо взмахнув ресницами. Хонсу
подсадил ее на каменную скамью и взобрался следом.
Здесь было тихо и безлюдно. Маат и Хонсу сидели, смеялись и
безостановочно болтали, как истые дети Кеми. Многие минуты пролетели, и лик
солнца стал розовым, склоняясь к земле; Хонсу кинул взгляд на его
приглушенное великолепие и в сердце своем совершил молитву Ра. Всего лишь
несколько лет назад он прикасался к плоти живого Солнца, теперь же мог лишь
ожидать смерти, чтобы подняться на солнечную ладью, где праведные смогут
вечно лицезреть бога… И Маат через полгода тоже останутся на долю только
воспоминания.
- Когда Служение окончится, - сказала ему Маат, - я стану жрицей и буду
помогать старой Уаджет. Маленькие дети такие славные! Жалко, что у нас не
может быть детей.
- Почему?
- У жриц не бывает детей, - как само собой разумеющееся, ответила девушка.
Она кинула в воду камешек, распугав стаю мальков. Хонсу, холодея от
собственной смелости, наклонился над ее плечом и лизнул в ухо. Маат
вздрогнула и повернулась к нему, хлопая длиннейшими ресницами.
- Ты самая красивая на свете, - сказал Хонсу и поцеловал ее в губы. Горячие
девичьи руки обняли его шею, стройное тело прильнуло к нему, и Хонсу
почувствовал прикосновение упругой груди. Рукам его была дана полная воля,
и он, вспомнив искусство сумерек, стал осторожно ласкать девушку, желая
подарить ей наслаждение.
Маат, тяжело дыша, высвободилась из его рук и толкнула в грудь.
- Хонсу, мне нельзя! Я еще не окончила служение!
- Но ведь… осталось совсем немного, - выдохнул юноша, полупьяный от
благоухания ее тела. - Никто не узнает… и… Я клянусь, что возьму тебя за
себя…
Они упали навзничь и вкусили дикого меда.
Подле меда же всегда обрящешь злых пчел; и не зря крестьяне Кеми
называли этим именем любовную страсть.
Маат понесла. Ее тело оказалось достаточно зрелым для этого. Она не
ошибалась, говоря, что жрицы не могут иметь детей, но она не успела стать
настоящей жрицей. Осквернив себя, легкомысленная осквернила и святость
своего долга; и за преступление должна была следовать кара.
Хонсу несколько дней нигде не мог повстречать ее. Девушка не пришла на
назначенное свидание, и он, поколебавшись, спросил о ней. Тут-то он и узнал
обо всем - как камнем по голове. Не побоявшись наказания, он пробрался на
женскую половину, и нашел возлюбленную, - но заговорить с ней не решился, и
что делать дальше, не знал.
Маат скорчилась на полу в отдельной комнатке без окон. Чулан не
заперли, у него и дверей-то не было, но она сидела там, в полутьме, молча,
не пытаясь выйти и даже не меняя позы. Драгоценной одежды она оказалась
недостойна, и теперь ее облачала грубая ряднина. Руки Маат были сложены на
чуть выдающемся животе.
Сердце юноши сжималось от ужаса и стыда. Он боялся спросить, что
теперь будет с нею, и подслушивал разговоры старших жриц, пытаясь узнать
хоть что-то. Преступницу должны изгнать из дворца, в деревню - вот что он
услыхал, и горечь переполнила его рот. Что она будет там делать, такая
слабая, не знающая никакого ремесла? И что будет с ним?
И вдруг выяснилось - он, Хонсу, ни в чем не виноват. Никому даже не
интересно, чьего ребенка понесла юная жрица. Насильно овладеть ею не посмел
бы никто, да она и не свидетельствовала о том - и значит, виновата сама.
Первым чувством Хонсу было бесконечное облегчение. Потом стыд начал
терзать его с утроенной силой. Это он погубил ее - и теперь думает только о
собственном покое.
В груди, напоминая, свербел кусачий жучок. Хонсу мог бы оставить все
как есть, но все-таки решил повидать Уаджет. Скажи она, что он ни в чем не
повинен, жучок бы утих, и Хонсу успокоился. Но бабушка госпожа, увидев его,
потемнела лицом, и юноша, проглотив вставший в горле комок, смиренно
склонил голову.
- Зачем пришел? - неласково спросила Уаджет, выйдя из комнаты и знаком
велев жрицам не следовать за ней.
- Бабушка госпожа…
- Ты, что ль, нашкодил?
Хонсу кивнул, не в силах говорить.
- И чего?
- Я… не знаю, что делать, - с трудом произнес Хонсу. Больше всего ему
хотелось расплакаться, как в детстве, и чтобы старая Уаджет обняла его и
стала утешать. Но он навсегда покинул детство.
- Не знаешь? А зачем тебе что-то делать, о великий воин? - гневно сказала
Уаджет. - Разве ты в чем-то провинился? Тебя кто-то упрекал?
Хонсу не ответил.
- Если б я судила это дело, - сверкая глазами, заговорила старуха, - тебя
бы следовало вверх ногами повесить. Глупая девчонка сомлела, а ты? Ты-то
что думал? На сладенькое поманило? И теперь, выходит - она виновата, что не
соблюла себя?
Юноша, глядя в пол, молчал.
- Вот что, - вдруг смягчившись, сказала бабушка госпожа. - Ты ее любишь?
- Да… - прошептал Хонсу.
- Оставь все и иди с ней в деревню, - сурово продолжила Уаджет. - Найдется
вам работа. Пойдешь батрачить, кусок хлеба будет.
Хонсу поднял на нее взгляд, полный безмерного изумления.
- Как? - еле шевеля губами, произнес он. - Но как же…
Песок на зубах и горы гниющих отбросов. Грязь, кусачие ползучие твари,
вонючие тряпки, вонючая костлявая скотина. И он, Хонсу, воин Солнцебога,
призванный к службе Свету, пришедшему с небес - он будет батрачить?! Его
передернуло от одной мысли.
Он подумал о Маат, и явилось ее лицо - но отчего-то не прекрасное, как
в былые дни, а подурневшее, осунувшееся, с мешками под глазами - лицо не
соблазнительной девушки, но беременной женщины, юность которой осталась в
прошлом.
Уйти. Нужно уйти с ней. Он силен, и никакая работа не изнурит его. Он
сумеет прокормить и Маат, и своего будущего ребенка.
Ему придется падать ниц перед бывшими своими товарищами, а они взглянут
на него свысока. Мало того - презренные крестьяне будут потешаться над ним,
низвергнутом в грязь с сияющей высоты.
Призванному служить Свету - отречься ли от него?
Он не будет знать, что ждет его завтра. И не только за себя ему
придется отвечать, но за беспомощных существ, не имеющих другой опоры. А
Хонсу самому нет и двух десятков лет; и нет за ним родовичей, у которых они
могли бы найти помощь.
Но даже не это вселяло в его душу тот непреодолимый ужас, перед
которым мерк даже безжалостный голос совести.
Уйди он - и ему более никогда не увидеть господина.
Никогда.
Уаджет смотрела на него, ожидая ответа.
- Нет, - твердо сказал Хонсу. - Я служу Ра, и не волен в своей жизни. Я не
могу.
Он повернулся и ушел. Старуха проводила его взглядом и молча склонила
голову.
Маат Хонсу больше не видел.
Два года спустя Уаджет умерла. До самой своей смерти она не сказала
ему ни слова.
* Вимана - летательный аппарат, упоминаемый в мифах древних ариев.
Существование в народных преданиях виманы, летающей с помощью механических
приспособлений, а не магии, является одним из аргументов в пользу теории
палеоконтакта. Здесь: глайдер.